"Реальная газета"
Из былей, рассказанных моей тетушкой Тамарой Павловной Рудовой

Село Ивановка осенью сорок второго жило в тревожном ожидании. Где-то на востоке шли ожесточенные бои, и через узловую железнодорожную станцию Штеровка, отстоящую менее, чем в часе ходьбы от села, один за другим в ту сторону шли немецкие составы с пушками, танками, крытыми вагонами-теплушками, переполненными солдатами. Немцы рвались к Волге, оставался последний рубеж, последняя черта, за которой одни становились победителями, другие – побежденными.

И вдруг сначала неуверенный, тихий, но вскоре все более крепнущий, нарастающий слушок, набирая силу, покатился от хаты к хате. Селяне только радовались ему.

– Надавали гадам под Сталинградом «по зубам» !

– Окружили армию Паулюса.

– Отлиходейничали. Теперь им скоро наступит капут.

А третьего января уже нового сорок третьего года в селе увидели первых битых завоевателей. Это были румыны. Разгромленные на Волге их воинские части, оставив фронт, разрозненными группками уходили на запад, на свою землю. Им и итальянцам немцы после падения Сталинграда обещали конец войны и возвращение домой. И вот обещанное сбылось, но совсем не так, как это ожидалось.

Фекла, красивая, статная женщина выше среднего роста, крепкая в плечах баба, рано овдовевшая – муж-инвалид, весь израненный в боях, рубленый не раз шашкой в Гражданскую, воевавший в армии Буденного, успел нарожать с нею троих детей и помер незадолго до войны, и ей одной пришлось тянуть на себе лямку своего крестьянского хозяйства, – увидела румын через проталину в заиндевевшем окне. Она придвинула к окну губы и стала чаще дышать. Вскоре проталина расширилась, очистилась ото льда и можно было хорошо разглядеть улицу. По припорошенной редким снежком дороге двигались подводы. Фекла насчитала их семь. В каждую из них было впряжено по паре гнедой масти лошадей, а в добротно скроенных, ладных, выкрашенных в зеленый цвет телегах с насаженными на деревянные со спицами колеса железными ободьями сидели или лежали на подостланной соломе в темно-серых шинелях солдаты. Те, что лежали, догадалась Фекла, были раненые. У одного из таких лежачих из-под шапки выглядывали бинты. За последней телегой, привязанная веревкой, понуро плелась корова.

– Отобрали у кого-то, оставили помирать с голоду, – выругалась зло Фекла.

Колонна остановилась. Телега с коровой оказалась напротив Феклиного и на противоположной стороне улицы двора Клавдии, соседки. Их хаты смотрели друг на друга через дорогу окнами.

Из повозок стали выпрыгивать румыны. Они топали сапогами, хлопали себя по бокам ладонями согнутых в локтях рук, прыгали, пытаясь согреться после долгой езды по морозу, потом стали расходиться по хатам.

Ко двору Феклы тоже направлялся румын. У нее в это время теснились ребятишки, полная хата — так тесно, что негде было упасть яблоку. Трое своих, да с десяток чужих, с улицы. В чугунной сковороде жарилась вылущенная из кочанов кукуруза. Так жарить кукурузу, знали ребятишки, как делала это тетя Фекла, не мог в селе никто. Она, как ворожка, водила деревянной ложкой по раскаленному днищу, встряхивала сковороду, ухватив ее тряпкой, – не давала залеживаться зернам, отчего они равномерно обжаривались со всех сторон и, как по установленной среди них очереди, вдруг раздавались громкие щелчки – зерна подпрыгивали, раскалывались, увеличиваясь в объеме, выказывая свою внутреннюю белую, как снег, сущность, становились воздушными. Это были «барашки». Вкуснее их ничего не было.

Ребятишки с выпрошенными дома початками бежали к тете Фекле, но та не впускала к себе всех желающих сразу, не вмещала хата, и оставшиеся на улице завидовали счастливчикам.

Румын толкнул калитку и шел уже по двору. Фекла отскочила от окна и зашикала на детей.

– А ну молчком! Не галдеть, позатыкайте рты. Кыш по местам. Усаживайтесь на лавки. И тишина чтобы мне!

В сенях послышалось топанье тяжелой обуви и вместе с морозным воздухом, хлынувшим в открытую дверь, в избу ввалился румынский солдат. Он обвел внутренность глазами, уставился на чинно рассевшихся ребятишек и удивленно, коверкая русскую речь, спросил:

– Матка, матка, твой киндер?

– Мои, мои. Все мои, – расставила Фекла руки, пытаясь заслонить ими детей, как наседка, укрывавшая крыльями выводок при виде опасности.

Румын весело осклабился, демонстрируя полный рот крепких белых зубов. Ехидной улыбкой он показывал, что ни на грош не верит Фекле, но, если той так хочется, пусть считает, что он ей поверил. Почувствовав запах жареной кукурузы, он потянул носом и повернулся к печи. Отставленная с жару сковородка стояла на краю кирпичной кладки. Румын протянул руку, взял с нее несколько «барашков» и сунул в рот. Раздался знакомый ребятишкам хруст, и они завистливыми глазами уставились на жующего солдата. Кукуруза тому пришлась по вкусу, и он стал хапать ее жменями и рассовывать по карманам. Зерна падали на пол, закатывались под стол, лавки, койку.

Когда за румыном закрылась дверь, дети, не сговариваясь, бросились подбирать оброненные зерна.

– А теперь по домам, – приказала Фекла. – Пока румыны не уберутся из села, никакой кукурузы. Ишь, гад, всю сковороду выгреб.

Когда дети разошлись, Фекла цыкнула на своих, чтобы сидели тихо, вновь приникла к окну.

Остановившиеся напротив румыны отворили обе половины широких ворот Клавдиного подворья, завели в него телегу, выпрягли лошадей. Отвязанную корову подвели к вырытому, уходящему в землю наклонному подвалу. Такие подвалы были в каждом дворе. В них зимой хранился собранный урожай, заготовленные соленья, а летом, в жару, стоял для питья квас, прятали крынки с молоком, сметану.

На высокую каменную кладку выглядывающей из земли верхней части подвала с плотной деревянной дверью опиралась толстая жердина и тянулась к хате, где другим концом цеплялась за торчащий из стены железный крюк. На этой жердине Клавдия летом вывешивала для просушки одежду, спальные матрацы, плела на ней из соломы маты.

Корову приткнули головой к кладке подвала и крепко притянули за рога веревкой к выступающему массивному камню. Обреченное животное покорно ожидало своей участи.

Фекла видела, как один из румын, словно чего-то выискивая, пошарил рукой в короткой шерсти плоского коровьего лба и вдруг, откинувшись назад, резко и сильно воткнул в него, как показалось ей, штык винтовки. Корова тут же осела на ноги и завалилась на бок. Ей перерезали горло и в хозяйский медный таз слили горячую, темную до черноты кровь.

Фекла не отрывалась от окна. Улица была неширокая, соседский забор невысок, и она видела все, что происходило во дворе Клавдии. Тот же румын, который заколол корову, надрезал ей ниже колен шкуру задних ног, проткнул их между сухожилий заостренной с одного конца палкой, схватил ее посредине крепким узлом веревки и перекинул через жердину. Одни румыны приподнимали с земли тушу, другие тянули перекинутую веревку.

Корова висела вниз головой, неестественно растопырив в стороны передние копыта, почти касаясь еще теплыми, толстыми губами окропленного под ней брызгами крови, затоптанного ногами солдат, грязного снега.

Через час все было кончено. К отрезанной коровьей голове добавилась снятая, посыпанная солью шкура.

Из хаты румыны вынесли сдернутое с койки шерстяное одеяло, расстелили на земле и опустили на него красную с белыми прожилками жира, освежеванную тушу. Разрезали брюхо, вывалили внутренности. Коровье сердце, печень, почки, легкие — вырезали, промыли желудок и кишки, разрубили тушу на бедра и подбедерки, отделили кострец, оковалок, грудинку, лопатки, шею, рульки, голяшки и все мясо вместе с ливером, кишками, ободранной и обработанной головой уложили в ящик, сбитый из сухих и тонких досок, который всем скопом тяжело подняли и установили поперек телеги, на то место, где сидит возничий, вместо облучка, и накрыли крышкой. Фекла была удивлена – румыны не взяли себе и кусочка свеженины на ужин. Последнее, что она видела, румыны вошли в хату, прихватив с собою тазик с кровью. «Будут жарить», – догадалась она.

Зимние дни коротки. День, казалось, только начался, а на дворе уже темнело. Низкое свинцовое небо к вечеру разразилось мокрой крупой. Она била в стекла, шелестела в окнах Феклиной хаты, оставляя на них талые слезы, укрывала землю.

Фекла сварила детям кукурузной каши, поела сама (эх, добавить бы сюда топленого коровьего жира, да по кусочку мяса!) и уложила их в койки. Долго и бесцельно ходила по хате. Умаявшись, не раздеваясь, прилегла. Закрыла глаза. Лежала. Но сна не было. Раньше, бывало, наработавшись за день в поле, управившись с наступлением темноты по хозяйству, едва добиралась до койки и тут же падала в нее, засыпала. Теперь же сон не шел, она ощущала в себе потребность чем-то заняться, что-то делать, выполнить какую-то работу. Но какую? В чем она заключалась? И голодный желудок подсказал ей.

Поднявшись с постели, Фекла выглянула в окно. Сплошная темень, ничего не видно. Как будто на глаза ей надели шоры. Заглянула в койки, в них, посапывая, спали дети. Часы-кукушка пробили два раза – третий час ночи. Шел уже четвертый день нового года.

Фекла вышла в прихожую, сунула ноги в валенки, обмотала снизу старыми косынками, крепко завязала концы. Оделась в теплую кацавейку, на голову накинула пуховый платок. Тихо прикрыла за собой дверь. Луны не было, но ночь вызвездила, и сразу дал знать о себе январский морозец — холодный воздух остудил изнутри легкие, острыми иголочками закололо нос и уши. Крупы уже не было, а нападавшая вечером начисто смерзлась и превратилась в сплошной ледок.

Фекла подошла к калитке и оглядела улицу. Нигде не было и огонька. Село спало. Окна Клавдиевой хаты смотрели на нее темными квадратами стекол. Она постояла, помедлила, вышла на середину улицы, вновь оглянулась влево, вправо – ни души, и решительно направилась к хате соседки. Из темноты ночи вынырнула чужая калитка, и Фекла вошла во двор Клавдии. Привязанные кони повернули к ней головы, поедая из подвешенных к мордам холщовых сумок насыпанный им на ночь овес. Рядом с лошадьми, с опущенным на землю дышлом, стояла выпряженная телега, и на ней – у Феклы тревожно затрепыхалось сердце, она скорее ощутила, чем увидела – стоял тот самый заветный ящик.

– Ну, как часовой увидит! – ужаснулась она.

Но Фекла не знала и не могла знать, что часовой каких-то полчаса назад, околев на морозе, зашел в хату погреться, приткнулся на лавке спиной к остывающей печи и, разморенный ее теплом, под храп спящих солдат, не выпуская из рук винтовки, приставив ее прикладом на пол и обхватив обеими руками, склонил голову и спал. Ему снился дивный сон – родной дом, жена, дети и цветущие золотом в огороде подсолнухи.

Фекла подступила к ящику и осторожно, бесшумно сдвинула с него крышку. Протянула руку – ящик был полон мяса. Румыны приготовили его в дорогу, ехать было далеко.

Фекла попробовала вытащить один-два, сколько получится, кусков мяса, но теплое, парное, оно с вечера схватилось на морозе в один сплошной ком, и она не могла оторвать от него ни кусочка, не хватало сил. Бить по мясу, колотить по нему чем-либо было опасно, наделает шуму – проснутся румыны, но и уходить с пустыми руками, несолоно хлебавши, ничего не прихватив с собой, было выше ее сил. Она соображала. Недолго. Надо было торопиться, и Фекла побежала домой.

В сарае нашла веревку, ею она выводила на лужок бычка на выпас, вбивала в

землю кол, привязывала скотину. Бычок давно вырос, его уже не было в живых, а веревка осталась. Фекла отхватила от нее два куска метра по три и так же быстренько вернулась назад. Действия ее были просты и скоры. Обмотала кусками, как кольцами, оба края ящика, стянула веревочные концы крепкими узлами, повернулась к ящику спиной, просунула в образовавшиеся петли, как в лямки рюкзака, руки, согнулась, потянула ящик на себя и взвалила на плечи...

– О-ох! – у Феклы потемнело в глазах.

Уложенная в деревянный короб зарезанная корова была неимоверно тяжела, давила так, что, казалось, Феклины ноги сейчас продавят под собой почву и увязнут в земле. Веревки резали плечи, трещали собственные кости. Фекле не хватало сил, и она уже было решила оставить все, как есть, бросить эту опасную затею и повернуть домой, но невесть откуда появившееся в ней противоборство заставило ее сделать первый шаг.

Оторвав спину от передка телеги, Фекла покачнулась, но устояла. За первым и самым трудным шагом последовал второй, третий, и вот уже, согнувшись в три погибели, подталкиваемая тяжелой ношей Фекла очутилась за Клавдиевой хатой в самом конце огорода и по тропке, по тропке, короткими скрюченными шажками семенила дальше по межам соседей позади хат.

Фекла не останавливалась, боялась, если остановится – не удержит ящик, уронит, а с земли ей его уже не поднять, и она шла, шла, сцепив зубы, претерпевая в себе невероятное напряжение и боль в мускулах.

Улица окончилась, за ней началась другая. Фекла двигалась по задворкам. Она знала здесь каждый куст, каждое дерево, пустырь, все было знакомо издавна, с детства, и ей не было никакой нужды присматриваться к местности, она и в темноте верно определяла нужное ей направление, могла идти с закрытыми глазами. Иногда нога попадала в мелкое углубление – лунку от выкопанной картошки, но и тогда, опасно покачнувшись, она удерживала ношу, быстро перераспределяла тяжесть на плечах и успевала выставить ногу.

Кончились задворки и этой улицы, за ней – короткий переулочек. Повсюду темно, тихо, ни огонька, ни звука – ночь. Осталось немного, чуток, спуститься в узкую и неглубокую балочку, подняться по ее склону вверх, а там уже и дом матери, конец Феклиного пути. Но этот чуток был самым трудным. У Феклы подкашивались ноги, задеревенела спина, нарезанные веревками плечи отзывались жгучей, невыносимой болью.

Фекла опустилась в балочку, ноша сама затолкала ее на дно низины, но подняться, выбраться наверх, чувствовала, у нее уже не хватит сил. Кое-как подобралась к знакомому колодцу, из которого вся здешняя половина села черпала воду, повернулась к срубу спиной и ослабила мучавшее ее телесное напряжение. Тяжеленный ящик, как будто этого и ожидал, тут же стукнулся днищем о закрытую ляду колодца, потянул за собой и Феклу, и она, совсем обессилевшая, повисла плечами на его веревках. И смех, и грех. Ноги её отъехали от сруба, вытянулись на заснеженной, заледенелой земле, спина прижалась к бревнам, а сама она, удерживаемая веревками, оказалась подвешенной в воздухе. Фекла пыталась высвободить руки из лямок, но это долго не удавалось, надо было сначала подтянуть ноги, приподняться на них, но валенки скользили по образовавшемуся за ночь ледку, и она беспомощно барахталась, а когда все же ей это удалось – шлепнулась задницей на землю и вдруг, сама не зная чему, рассмеялась.

Она не поднималась, лежала. Приходила в себя. Тело охватила приятная легкость. Онемевшие, перетруженные за дорогу мускулы теперь оживали в ней, наполнялись новой силой, распирали изнутри. Ей казалось, что она растет, увеличивается в объеме, и, наверное, этим и был вызван ее беспричинный облегчающий и душу, и тело смех. Она оставила ящик и поднялась из балочки на гору. До нужной ей хаты было рукой подать.

На стук в дверь отозвался сонный, испуганный голос.

– Хто там?

– Це я, мамо. Открывайте, – нетерпеливо переминалась с ноги на ногу Фекла.Она торопилась, ночь подходила к концу, а в селе поднимались рано.

Щелкнули запоры, откинулись крючки.

– Що за лыхо? – спросила, тревожась, мать. С коек повскакивали Феклины сестры, младшие.

Керосиновую лампу не зажигали. Сидели в темноте, как заговорщицы.

Тащить ящик вчетвером – мать, Фекла и две её сестры – было легко, не то, что одной. Подхватив веревку у своего угла, Фекла торопила всех.

– Ну ж бо, ну ж бо.

На горку из балочки не вышли, а вылетели. Неведомая ранее сила страха (ну, как увидят!) толкала в спину.

Вот и калитка. Ношу затащили в сарай. Разбили обухом топора смерзшееся мясо, сложили в дальний угол, завалили дровами и всяким хламом. Ящик порубили, занесли в хату и сожгли в печке.

Серое, низкое, мглистое январское небо посветлело. Хотя и поздно, но рассвело. Из труб изб выпорхнули первые грязно-белые клубы дыма.

Фекла тоже растопила печь, а сама нет-нет да и выглянет в заиндевевшее оконце – что там, напротив ее дома, на Клавдиевом подворье. Но там ничего особенного не происходило, и снедаемая жадным любопытством Фекла не вытерпела, побежала к соседке.

По двору метались озабоченные румыны. Они никак не могли понять, куда подевалась зарезанная корова. Тяжеленный ящик с мясом будто унесло ветром, и никаких следов. После дневной слякоти ночной мороз сковал землю, не оставив вокруг телеги даже слабых отпечатков чьих-либо подошв. На пороге избы, накинув на плечи длинный пуховый платок, стояла Клавдия. Фекла подошла к ней.

– Що цэ воны шукають, – кивнула она на румын. – Загубылы щось, чи йихаты збыраються?

– Ага, йихаты, – саркастически ответила соседка. – Мясо у них уперли. Подчистую, всю корову. В дорогу приготовили. Только и того, что жареной кровью поужинали.

– Бачь, яке дило! – деланно вскинула брови Фекла, – и хто ж цэ зробыв?

Соседка подозрительно посмотрела в ее сторону.

– А не ты ли это сделала?

– Що ты, що ты! – и вправду испугавшись, замахала руками Фекла. – Та бог з тобою, куды мэни одной, як ты кажешь, упэрты цилу корову.

– Чай с колхозных полей не один мешок добра утащила. Думаешь, не знаю! Пан, а пан, – позвала Клавдия румына. – Это она уперла мясо, ей бо она, больше некому.

Вокруг женщин собрались румыны. Один из них, старший, спросил Феклу:

– А муж у тебя есть?

– Нету у нее мужика, – ответила за Феклу Клавдия. – Давно помер, еще до войны.

И тогда румыны стали громко смеяться. Они не верили хозяйке дома. Куда этой, хоть и рослой, но худой, с обвислыми руками бабе, оглядывали они Феклу, утащить на себе корову. Они сами в несколько рук с потугами подняли на телегу ящик с мясом.

Выскребая со сковородки крохи оставшейся с вечера жареной крови, румыны позавтракали ею, а затем запрягли лошадей и двинулись из села.

* * *

Через несколько дней в канун Рождества Христова Фекла снова увидела румын. По улице через село вновь двигались такие же зеленые, добротные, запряженные лошадьми повозки. В них сидели или лежали отступающие солдаты. Вид их был совсем не воинственный, а усталый и безразличный.

Фекла насчитала десяток телег. К одной из них был пристегнут ржавой масти маштак, низкорослая, необъезженная молодая лошадка. С тонкими, грациозно ступающими по мерзлой земле ногами она выглядела стройной и красивой. Темная короткая грива топорщилась на вытянутой шее, а крупные с выдававшимися белками глаза косили по сторонам.

Румыны остановились недалеко от Феклиного двора. Они заставили повозками правую сторону улицы, а выпряженных лошадей привязали к коновязи – длинному бревну, лежавшему на двух невысоких, вкопанных в землю столбиках. Коновязь служила когда-то сельским коням. В доме напротив до войны располагалось колхозное правление. Сейчас оно пустовало.

В самый глухой час ночи Фекла поднялась с койки. Оделась. В голове еще с вечера вызрел план. Прихватив нож, плеть и кусок веревки, тихо, чтобы не разбудить детей, притворила за собой дверь.

Мороз пощипывал нос и уши. Небо проглядывало звездами, освещая холодную землю, но ночь от этого казалась еще темнее. Село будто растворилось в густом тумане, поглотившем избы, пристройки, сараи, оставив только напоминания о них – неясные, расплывчатые тут и там контуры.

Фекла подобралась к коновязи, пообрезала обротьки, пугнула привязанных было лошадей, награждая каждую плетью. Кони разбежались, а она, накинув веревку на шею маштака – у него не было еще недоуздка, повела за собой. Поторапливалась, оборачивалась назад, оглядывалась, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Особого страха не было. Свои, если и видели, не посмеют донести, все одно станет известно – как им потом жить в селе, а румын она не очень боялась, бросит маштака и свернет в любой двор, а через него на задворки и в перелесок. Ищи-свищи ветра в поле.

В конце улицы, у края заросшей балочки, толкнула калитку своего родича дяди Степана. Маштак покорно вошел с ней во двор. Тихо постучала в окно. Ждала. В хате, видно, не торопились, но вот, наконец, там зажгли керосиновую лампу, и тусклый свет слабой желтизной окрасил маленькое квадратное оконце.

– Хто? – услышала Фекла глухой голос. Приникла к заиндевевшему окну и быстро-быстро заговорила.

– Дядю Степан, дядю Степан, цэ я, Фекла.

Скрипнула дверь, и из хаты вышел одетый по-зимнему дядя Степан.

– Нихто нэ бачив? – спросил обеспокоенный он после того, как Фекла рассказала ему о краже.

– Ни, нихто.

Маштака завели в сарай. Там было пусто, но из ясель пахло остатками сена, а с полу несло застарелым коровьим навозом.

– Що ж будэмо з нею робыты? – кивнул он на молодую лошадь. – Якщо залышыты, то чим годувати?

Жена Степана побежала за его братом. Тот пришел со своей жинкой. Стали совещаться.

– У мэнэ тэж сина нема. А в кого воно е? Скотыну поризалы, або нимци повидибралы. Так навищо було косыты?

Маштаку веревкой стянули копыта, свалили на пол, уселись сверху, и Степан перерезал лошадке горло. Она сучила ногами, брыкалась, задирала голову с выпученными глазами, но встать не могла.

Женщины нагрели в хате воды, притащили в сарай тазы, ведра, корыта и стали промывать еще не остывшие, выпотрошенные конские кишки. Потом принялись набивать их кусочками нарезанного мяса. Перевязанные толстыми нитками длинные колбаски скручивали в спиральки и откладывали в сторону...

Утром ошеломленные румыны ловили по всему селу разбежавшихся лошадей. Напуганные ночью кони шарахались от своих хозяев, не давались в руки. Двоих-таки, кроме маштака, румыны не досчитались. Солдаты ходили по дворам, высматривали, расспрашивали.

– Wer hat diese tun?

– Это партизаны, – отвечали им.

– Partisanen?

– Партизаны, – кивали селяне. – Точно партизаны. Кто же еще мог это сделать? Кроме партизан, некому.

Одного этого слова было достаточно, чтобы румыны прекратили поиски пропавших лошадей. Они быстренько собрались и убрались из села.

Как напоминание о ретировавшихся завоевателях на Феклиной улице осталась одна брошенная телега. Ей не хватило тягловой силы. После войны телегу зачислили в колхозный инвентарь, и она долго служила колхозу.

Евгений РУДОВ

_____________________________

Wer hat diese tun? (нем.) – Кто это сделал?

Partisanen? (нем.) – Партизаны?