ИноСМИ
Утвердившись на российском престоле, императрица Екатерина II, как известно, сразу же поручила князю Вяземскому предпринять весь комплекс надлежащих мер, чтобы как можно быстрее заставить украинцев 'деликатным способом русифицироваться'. И уже спустя сто лет министр внутренних дел России Валуев посчитал нужным убеждать весь мир, что украинства 'не было, нет и не может быть'.

Об этом вспомнилось, когда познакомился с книгой профессора-историка из Пензы Виктора Кондрашина 'Голод 1932-1933 годов: трагедия российской деревни', вышедшей недавно в Москве. Этот автор, взявшись исследовать голод 1932-1933 годов в Поволжье, на Дону и Кубани, не увидел там, как можем убедиться, украинцев, которые, во всяком случае, в двух последних регионах были основными первопроходцами-хлеборобами: 'Русские, мордва, татары, ингуши и другие народы проживали тогда и проживают в настоящее время в указанных регионах России. В то же время в настоящей работе делается акцент на русское население Поволжья, Дона и Кубани, поскольку именно оно исторически оказалось связано с зерновым хозяйством и стало поэтому первоочередным объектом сталинской насильственной коллективизации' (с. 51).

Почему Кондрашин хочет убедить читателей в отсутствии в этих регионах с самого начала хлебопашеского освоения украинцев и не считает их здесь 'исторически связанными с зерновым хозяйством', становится понятным из того панегирика, который автор поместил самому себе в своей книге: 'В. В. Кондрашин активно выступает в СМИ и научных изданиях, в том числе и за рубежом, против идеи украинских историков и политиков о 'геноциде голодомором' в 1932-1933 гг. украинского народа. В своих публикациях на эту тему он заключает, что голод 1932-1933 гг. является общей трагедией всех народов СССР, и эта трагедия должна не разделять, а объединять народы' (с. 29).

Учитывая такую самооценку автора, уже не возникает удивления, почему он не считал нужным вспомнить украинцев среди основных хлебопашеских этносов в Поволжье, на Дону и Кубани. Но ведь они там были - по переписи 1926 года во всех 40 кубанских станицах, скажем, основанных еще первыми запорожскими казаками-переселенцами в конце XVIII века, украинцы полностью преобладали в них: Батуринская (из общего количества жителей 7 086 человек украинцев насчитывалось 5 034), Березанская (соответственно 10 885 и 9 297), Брюховецкая (12 466 и 9 698), Васюринская (10 443 и 9 142), Вышестебловская (3 251 и 2 400), Динская (12 525 и 10 316), Дядьковская (7 324 и 6 665), Ивановская (14 209 и 12 983), Ирклеевская (6 473 и 5 884), Каневская (17 248 и 13 878), Кальниболотская (10 998 и 8 606), Катерининская (13 391 и 11 824), Кисляковская (13 112 и 11 416), Конелевская (8 712 и 7 824), Кореневская (15 548 и 9 313), Крыловская (9 427 и 8 146), Кущевская (11 865 и 9 364), Медведевская (18 146 и 15 222), Незамаевская (12 133 и 10 150), Пашковская (18 000 и 14 166), Переяславская (8 781 и 7 552), Пластуновская (12 375 и 10 528), Платныровская (13 925 и 11 628), Полтавская (14 306 и 10 985), Поповичевская (10 715 и 7 762), Роговская (12 475 и 10 806), Сергеевская (4 714 и 4 127), Стародеревянковская (7 230 и 6 529), Староджереливская (5 413 и 5 158), Старокорсунская (12 273 и 10 477), Старолеушковская (6 521 и 5 857), Староменская (22 604 и 19 736), Старомышастовская (9 826 и 8 171), Старонижестебловская (12 273 и 11 356), Старотитаровская (9 536 и 8 552), Старощербиновская (17 001 и 14 453), Тимашевская (12 112 и 8 961), Уманская (20 727 и 17 008 украинцев), Шкуринская (9 749 и 8 864).

В целом по Кубани тогда насчитывалось 915 450 украинцев, а на Северном Кавказе - 3 106 852. Поэтому для нас трудно понять голод в этих станицах как трагедию только 'русской деревни'. Тем более, что среди 'особенно неблагополучных' районов Северо-Кавказского края в отношении распространения этого несчастья Кондрашин называет такие кубанские, как Ейский, Каневский, Кореневский, Краснодарский, Староменский, а также ставропольский Курсавский.

Понятно, это также подается как трагедия русского села. Однако перепись 1926 года зафиксировала в Ейском районе 74 037 украинцев и 23 568 русских, в Каневском соответственно 45 451 и 8 130, Кореневском - 76 422 и 36 939, Краснодарском - 102 831 и 18 086, Староменском - 65 488 и 9 583, а в Курсавском - 57 665 и 8 767. Наконец, нам небезразлична судьба и тех 35 115 украинцев в названных Кондрашиным Армавирском и 11 514 в Курганинском районах, где количественно на то время уже преобладали русские.

Подобные факты компактного украинского расселения на период голодомора 1932-1933 годов можем привести и на Дону, и в Поволжье. В последнем регионе, кстати, в Капустиноярском районе насчитывалось 49% нашего этноса, Еланском - 51,9%, Котовском - 69,3%, Красноярском - 72,4%, Покровском - 74,9%, Самойловском - 79,3% Николаевском - 81%, Владимирском - почти 90%. Только в Нижневолжском крае по переписи 1926 года насчитывалось 600 тысяч человек, которые продолжали идентифицировать себя с украинством, часть из них даже не понимала русского языка, о чем свидетельствует такой факт: в Дубинском районе невыполнение планов сдачи хлеба в 1929 году объясняли тем, что 'украинские лозунги к хлебозаготовкам были задержаны в райисполкоме, а украинцам посланы плакаты на русском языке'.

Что касается украинского расселения на Дону, то здесь также большое количество районов имело абсолютное большинство нашего народа. Особенно это резко проявлялось в группе таганрогских районов. И все эти украинцы понесли большие потери во время голодомора 1932-1933 годов.

Но надо признать: первыми почувствовали на себе этот ужас украинцы Кубани. И как здесь не вспомнить станицу Полтавскую, население которой выступало за развитие родной культуры, именно здесь существовал первый Всероссийский украинский педагогический техникум. Ее первую выселили на север, заселяя в хаты казаков ветеранов Красной армии, а название меняя на Красноармейскую, чтобы ничего не напоминало об украинском происхождении. Второй такую трагедию испытала еще одна украинская станица Кубани - Уманская. После выселения ее название было изменено на Ленинградскую.

Что касается нечерноземной зоны РФ, где также не выполняли планов хлебозаготовок, подобных постановлений Кремля не находим...

Да, это не повторилось в массовых масштабах в УССР, потому что во многих случаях здесь не было уже кого выселять - вымирали целые села. Есть документы, которыми засвидетельствовано большое количество русского и белорусского населения, которое завезли в сотни опустевших от голодомора украинских сел.

А что касается 'черных досок', то они были заведены не только на Кубани, Дону, ЦЧО, Поволжье и УССР, но и в Северном Казахстане по инициативе республиканского руководства. Однако, если ознакомиться с перечнем населенных пунктов, которые понесли такое наказание, то сразу же можно убедиться, что они, как правило, с подавляющей численностью украинского хлебопашеского населения. Например, те села Усть-Каменогорского или Федоровского районов, которых это касалось, оказывались, как правило, украинскими, ведь именно украинцы в этом регионе были основными производителями хлеба. Скажем, по переписи 1926 года Федоровский район насчитывал 28 302 жителя, из которых 25 408 были украинцами.

Знакомясь с книгой пензенского историка Виктора Кондрашина, убеждаешься в том, как он пытается в первую очередь поддержать нынешние политические интересы России, которые касаются непризнания голодомора 1932-1933 годов геноцидом украинского народа: 'Мы не поддерживаем мнение украинских политиков и историков о национальном геноциде голодом на Украине в 1932-1933 гг. И не согласны с их определением 'голодомора' как акции, организованной сталинским режимом с целью 'уморения', уничтожения миллионов жителей Украины... Мы не разделяем позицию украинской стороны, потому что не найдены документы, в которых бы говорилось о наличии у сталинского режима замысла уничтожить украинский народ'.

В связи с этим возникает вопрос к Кондрашину: а директивные документы о ликвидации украинизации на территории компактного расселения украинства (относительно других наций ничего подобного в 1932-1933 годах не было совершено) - они разве не свидетельствуют о том, что сталинский режим преследовал цель уничтожить миллионы украинцев, во всяком случае, духовно. И то, что перепись 1939 года утвердила сокращение украинского населения на территории нынешнего Краснодарского края на 1 миллион 437 151 человек сравнительно с 1926-м - это не заставляет задуматься историка Кондрашина о целенаправленности удара по украинской нации?

А постановление ЦК ВКП (б) и Совнаркома СССР от 22 января 1933 года о запрещении выезда только украинского и кубанского крестьянства за хлебом в другие регионы - это также не свидетельство целенаправленного обречения на голодную смерть украинцев? Как же тогда понимать вот такое утверждение В. Кондрашина: 'Прямой организацией голода можно назвать драконовские директивы Сталина-Молотова в борьбе со стихийной миграцией крестьян, запиравшие их в голодающих селениях и обрекавшие на голодную смерть. Именно поэтому голод 1932-1933 гг. можно считать организованным голодом, и этот голод - одно из самых тяжелых преступлений Сталина' (с. 376).

По нашему мнению, только ознакомившись с большим количеством документов, которые удостоверяют геноцид украинства, Кондрашин мог подсознательно написать и такое: 'Голод помог Сталину ликвидировать на Украине, по его мнению, потенциальную оппозицию его режиму, которая из культурной могла вырасти в политическую и опереться при этом на крестьянство. На этот счет имеются факты, в том числе в третьем томе документального сборника 'Трагедия советской деревни', посвященного голодомору, где характеризуется деятельность в украинском селе органов ГПУ' (с. 242).

Выставляя основным аргументом отсутствие конкретных документов о спланированном народоубийстве украинцев, В.Кондрашин ссылается на постановление Международной комиссии юристов, которая, мол, пришла к выводу, что 'она не в состоянии подтвердить наличие преднамеренного плана организации голода на Украине с целью обеспечения успеха политики Москвы'(с. 18).

К сожалению, Кондрашин не процитировал далее этого документа, где отмечается: 'Однако большинство членов комиссии верит, что советская власть - даже если бы она и не планировала голода заранее - раз он существовал, она точно использовала этот голод, чтобы заставить принять политику, которой они противились'.

Кроме того, члены Международной комиссии юристов (в ней, кстати, не было ни одного украинца) во главе со шведским профессором Джекобом Сундбергом, пришли и к такому выводу: 'Хотя нет прямых данных, что голод в 1932-1933 гг. был систематически подготовлен, чтобы сломить украинскую нацию раз и навсегда, однако, согласно мнению большинства Комиссии, советские чиновники сознательно использовали этот голод, чтобы завершить их политику денационализации Украины'.

Нужно отметить, что профессор Кондрашин замалчивает тот факт, что никаких архивных документов советское правительство этой комиссии не предоставило, вообще отказалось с ней сотрудничать, организовывая письма протеста против ее деятельности со стороны коммунистических историков. Автор монографии также не приводит и тех заключений комиссии, которые на основании открытых переписей 1926 и 1939 годов определяют демографические изменения населения СССР.

Так вот, если за указанный период количество населения в Советском Союзе увеличилась на 16%, в РСФСР - на 28%, в Беларуси - на 11,2%, то в УССР оно сократилось на 9,9%. И это было весомым основанием для авторитетных законодателей из различных стран мира признать голодомор 1932-1933 годов целенаправленным ударом против украинства.

Нельзя обойти вниманием и еще один принципиальный вопрос, который затронул в своей книге В.Кондрашин. Признавая, что 'бездумная коллективизация и чрезмерные госпоставки разорили казахских скотоводов и земледельцев, вызвали массовые откочевки в Китай, смертность от голода сотен тысяч жителей Казахстана', этот автор отмечает: 'в то же время казахские ученые не пошли по пути их украинских коллег и рассматривают трагедию 1932-1933 гг. в русле подходов российских исследователей' (с.27).

В то же время сам В.Кондрашин утверждает, что казахи имели возможность, скажем, в Поволжье даже трудоустроиться целыми хозяйствами в период голодомора. Например, в Сорочинском районе Средне-Волжского края трудилось 81 хозяйство в количестве 391 человека (с. 188).

То есть казахам не запрещали искать продукты питания за пределами своей республики. Об этом, кстати, свидетельствуют десятки архивных документов, обнаруженных в Казахстане. И только в отношении голодного украинского населения находим драконовские, по выражению Кондрашина, директивы о лишении его возможности спастись от смерти в соседних регионах.

Профессор В.Кондрашин несколько раз уверяет нас, что не найдены конкретные документы. Но это не аргумент, потому что 20 лет назад нас также уверяли из Москвы, что нет тайных дополнений к пакту Молотова - Риббентропа о распределении сфер влияния в Европе, подписанных в Кремле 23 августа 1939 года. Однако впоследствии эти документы нашлись. Вполне очевидно, что и заявление Никиты Хрущева на ХХ съезде КПСС о намерении Сталина выселить всех украинцев в Сибирь также когда-то найдет документальное подтверждение. Наконец, почему документом подобного характера Кондрашин и другие русские историки не признают телеграмму Сталина секретарю ЦК КП(б)У Менделю Хатаевичу от 8 ноября 1932 года о том, что 'Политбюро сейчас рассматривает вопрос о том, как поставить на колени украинского крестьянина'?

Трагедия голодомора должна не разделять, а объединять народы, постоянно отмечают российские авторы. Но это произойдет только тогда, когда они отойдут от идеологической направляющей, а признают исторические реалии.

Владимир Сергийчук, доктор исторических наук, профессор
("День", Украина)