.
Луганские новости
Луганские новости:
04.02.2008 08:01
Глубинный кризис национальной идентичности

"Зеркало Недели"Глубинный кризис национальной идентичности
«Первой жертвой войны становится правда». Этот афоризм очень точно иллюстрирует проблему, по-прежнему находящуюся в центре внимания украинского общества. Проблему воздания почестей людям, положившим свои жизни на алтарь свободы. Глубинный кризис национальной идентичности стал, к сожалению, фактом после более чем 70 лет войны коммунистического режима против наших соотечественников и 16-летнего периода истории независимого государства, в значительной степени скомпрометированного власть имущими.

Война, которая, кроме огромных людских потерь (от поражения Украинской революции, трех Голодоморов, Второй мировой войны до подавления освободительного движения в Западной Украине – счет идет на десятки миллионов жизней!), нанесла еще и фатальной силы удар по духовной ауре нации. Мы по сей день еще не осознали масштабов этой, без преувеличения, национальной катастрофы XX века. Не потому ли значительное количество граждан Украины (здесь важно подчеркнуть европейский вариант определения понятия нация — именно как политической) находится в тисках лживой пропаганды времен всевластия Кремля? Они и слышать не хотят о «постгеноцидном синдроме», «так называемых Голодоморах», национально-освободительном движении, лидеров которого называют приспешниками фашистов, постоянно оглядываются на доморощенных манкуртов из рядов левых и прокремлевских партий, а также их хозяев из страны «управляемой демократии».

Тысячу раз был прав Александр Довженко в своих «Дневниках», когда в ноябре 1945 года называл послевоенную Украину «Великой Вдовицей» на «диком поле Европы»: «Таким образом, Великая Вдовица утратила сорок процентов детей своих убитыми, сожженными, замученными, сосланными в ссылки, изгнанными в чужие земли на вечное блуждание. А до войны, с начала Великой Социалистической революции, она потеряла, кроме миллионов погибших в боях и сосланных политических, еще шесть миллионов от голода в урожайный 1932 год... Сейчас она тяжело, если не смертельно, ранена. Таких потерь, замалчиваемых из-за ужасной своей правды, не знал и не знает ни один народ в мире». Но впереди еще была более чем десятилетняя героическая, без шанса на победу, борьба Украинской повстанческой армии против мощной тоталитарной силы — Советского Союза.

Недавно президент Украины Виктор Ющенко подписал пакет неотложных законопроектов, которые передал в Верховную Раду Украины. Среди них проект Закона о статусе участников борьбы за независимость Украины 20—90-х годов XX века. Уже в преам­буле этого документа четко артикулируется позиция государст­ва: «В XX веке борьба украинских граждан за независимость Ук­раины, вызванная продолжительной денационализа­цией и ассимиляцией украинцев на территории других государств, приобретала различные, в том числе вооруженные формы. Сотни тысяч граждан в течение 20—90-х годов прошлого столетия боролись за свободу и независимость Украины в составе политичес­ких, партизанских, подпольных, военных организаций, а также осуществляли иную деятельность, направленную на обретение Украиной независимости». В статье 1 названы военные и политические формирования, боровшиеся за независимость Украины: Ук­раинская военная организация (УВО), Карпатская Сечь, Организация украинских националистов (ОУН), Украинская повстанческая армия (УПА), Украинский главный освободительный совет (УГОС). Кабинет министров Украины в шестимесячный срок со дня вступления в силу этого Закона обязан «подготовить и представить на рассмотрение Верховной Рады Украины предложения о государственных социальных гарантиях, которые предоставляются участникам борьбы за независимость Украины...»

Пока же Верховная Рада ломает копья в политических баталиях. А закон, обсуждение которого началось задолго до публикации, в том числе и в СМИ, безусловно, ждет сложная судьба. На региональном уровне уже давно началось контрнаступление: в течение октября–декабря прошлого года Луганский, Харьковский и Херсонский областные советы приняли решения, противоречащие закону. Среди требований к центральным властям — отмена празд­нования 65-летия УПА, указа о праздновании 100-летия со дня рождения командующего УПА Романа Шухевича, пересмотр учебных программ, где «история Великой Отечественной войны, Второй мировой войны представляется искаженной, героизируются ОУН, УПА...»; выдвигаются претензии и относительно трактовки Голодомора 1932—1933 гг. как геноцида украинского народа...

«Зеркало недели» обратилось за комментарием к главе Киев­ской организации общества «Мемориал» имени Васыля Стуса, директору Музея советской оккупации Украины Роману КРУЦИКУ. Вот что он сказал: «Конечно же, проект, представленный Виктором Ющенко на рассмотрение парламента, оцени­ваю позитивно. В конце концов, необходимо отдать должное вооруженному освободительному движению за независимую Украину. Сегодня мы имеем в государстве парадокс, когда те, кто подавлял освободительное движение, получили социальную защиту, выражающуюся в высоких пенсиях, льготах по коммунальным выплатам... Более того, в Законе о социальном статусе ветеранов, который при президентстве Леонида Кучмы лоббировали коммунисты и социалисты, установлена категория, имеющая название «истребительные батальоны». И этим «ястребкам», а среди них — бойцам 400 спецотрядов НКГБ, переодевавшимся в форму воинов УПА и совершавшим страшные преступления против мирного населения, срок войны продлен до осени 1954 года! И сегодня мы имеем ситуацию, когда участники движения сопротивления находятся в независимой Украине, за которую они боролись, в статусе людей третьего сорта. А те, кто боролся против независимости, — социально защищены все тем же независимым государством, за которое они «боролись». С кем можно было бороться до осени 1954-го? С саранчой или с гры­зунами? Такая «социальная справедливость» — нонсенс, и потому представление президентом Украины проекта Закона о стату­се участников борьбы за независимость в Верховную Раду является совершенно справедливым, хоть и очень запоздалым шагом».

Сегодня мы публикуем первый из серии материалов о борьбе украинцев за независимость Украины. Авторы попытались взглянуть на события 40—50-х годов глазами человека, прошедшего в советские времена через нечеловеческие испытания, и остающегося в статусе изгоя в государстве, за которое проливал кровь.

Сергей МАХУН

Воинов УПА осталось немного. Все они преклонного возраста, и нужно успеть записать их жизненные и боевые истории. Было бы хорошо собрать живые воспоминания и фотодокументы и издать книгу. Этих аргументов оказалось достаточно для снаряжения нашей небольшой экспедиции. «Не забудьте только расспросить, как они смотрят на идею примирения...» — сказал на прощание редактор. На Тернопольщине, в городе Чорткове, мы задали этот вопрос бывшей связной УПА Марии Штепе. «С фронтовиками, простыми солдатами, мы никогда не ссорились, поэтому и мириться нет надобности. А вот с энкавэдистами, которые выбивали нам зубы, выкалывали глаза и людей наших к стенке ставили, — никакого примирения быть не может... Сейчас, — продолжала пани Мария, — они получают солидные государственные пенсии, а нас государство это до сих пор не признало воюющей стороной...» Что-то похожее говорил нам старый воин Дмытро Верхоляк из села Маркова Богородчанского района Ивано-Франковской области. В УПА он пошел в 1947 году, а под стражу его взяли аж в 1955-м. Отсидел в различных лагерях ГУЛАГа 25 лет. От звонка до звонка. Таких, как он, режим не миловал. Сейчас ему живется хуже, чем в лагере. Пан Дмитро одинок и очень болен. Едва передвигается на костылях. Он — живой укор чрезмерно пафосным и национально «сознательным» организациям. Если бы юноши и девушки «Пласта» хотя бы раз в месяц приехали к старику убрать, постирать и нарубить дров, руки бы у них не отпали. Да и на военных подготовках им значительно легче кричалось бы «Слава Україні! Героям слава!» Воспоминания пана Дмытра мы дадим позднее, а пока предлагаем вашему вниманию разговор с Федором Палинским. Родом он из Закерзонья. Сейчас живет в поселке Красное на Львовщине. В УПА был станичным и «харчовим». Параллельно отвечал за разведку на местности. Первый вопрос к пану Федору — об особенностях борьбы УПА в Закерзонье.

— Эта территория была под Польшей. Люди жили очень плохо. Ходили босые. Даже в церковь. Под церковью мыли ноги, обувались и шли на службу Бо­жью. В школе украинский язык преподавали дважды в неделю. Остальные предметы — на польс­ком. Поляки склоняли нас к смене национальности. Если у вас были деньги и вы выучили своего сына, то они открыто говорили: «Як си пан пшепише на поляка, то буде маты праце, а ни — то й ни...» В 1942 году я вступил в юношескую ячейку ОУН. Органи­зация Украинских Националистов находилась в подполье. Были «Со­кол», «Пласт», другие... В «Пласт» попасть было непросто. Мне сказали, что это организация военная. При немцах появились первые боевые и вооруженные отряды. Ходили преимущественно открыто. Мы контролировали почти всю Лемкивщину. Была она как бы самостоятельной республикой. Линии связи срезали, мосты подрывали. Никакой власти там не было. Были, правда, так называемые пособники польской полиции. Насколько помню, мы ни одного из этих пособни­ков не застрелили. Брали их в кольцо и говорили: «Ребята, сдавайтесь, складывайте оружие, мундиры и уходите к черту...» После прихода большевиков ситуация изменилась. Тактику тоже нужно было менять. В Закерзонье отделов УПА было много... Действовало более двадцати двух сотен. Покойный Васи­лий Кук рассказывал мне: «Я был у вас, знаю ваши места...» (Знал даже, где я жил, мое село, мой двор...) Говорит: наша элита очень ошиба­лась, потому что слабо заглядывала туда, у За­кер­зонье... Считали, что там люди отста­лые, забитые... А оказалось — наи­более упорные. Когда разгорелось восстание, проводники волосы на себе рвали: «Как мы ошибались: какие это люди культурные, идейно воспитанные...» К делу привлекали даже детей. В раз­ведку их брали. Если такой попадался, то не рассказывал ничего.

— Сколько лет вам было, когда пошли в УПА?

— Около шестнадцати. Вооб­ще, в отрядах были преимущественно молодые ребята. Тех, кому больше двадцати пяти, было мало. Меня сразу поставили станичным и «харчовим».

— То есть система снабжения боевых отрядов шла через станичного...

— Да. Моей основной задачей было поставлять хлеб в отряды. С этим было трудно разбираться. Кто богаче, кто беднее. Я спорил с руководством. Гово­рил: «Пусть бедный буханку хлеба испечет или две, а богатый — одну выпечку или две...» Так и заготавливали — одну тысячу буханок, две тысячи буханок. Очень много нельзя было печь. А так проходит сотня — и я выдаю. В качестве станичного меня приписали к отряду СБ. Служба секретная. Мои родные до сих пор не знают того, что знаю я. Работа была связана с разведкой. Быва­ло, сядешь на коня среди ночи и везешь информацию. Может — правдивая, может — нет, а должен ехать. Однажды десять километров продирался через лес, чтобы доложить сотенному, что под словацкую границу идет эшелон с облавой. Так и было. Привезли на эту облаву тысячу восемьсот человек.

— Сейчас многие думают, что УПА с немцами сотрудничала...

— Это вранье. «Німаки» по нашим лесам боялись облаву делать. А если и делали, то гражданских людей пускали вперед, а сами шли сзади.

— С вами боролись и немцы, и большевики... В чем различие между ними?

— Мне один майор немецкий говорил, что гитлеровцы — это чер­ный фашизм, а тот, с востока, — красный. Различие в том, что черный фашизм тебя расстреляет или сожжет, а красный говорит: «...будешь на меня работать, пока не подохнешь...» Вот такое различие было. Что один палач, что другой. Я этого уже не видел, но в лагере ребята мне рассказывали, что в Ивано-Франковс­ке немцы поймали шестнадцатилетнюю девушку. Она была связана с ОУН. И вот что они придумали. Два крепких гибких дерева стянули вместе, привязали руки и ноги к тем деревьям и пус­тили. Разодрали надвое. Понимаете... Ребята пришли, посмотрели и взялись за дело... Захватили склад с оружием, переоделись в немецкие мундиры и окружили комиссариат. Всех обезоружили и сказали: «За эту девушку всех вас перестреляем...» И таки перестреляли. Было тех немцев 350 человек. Спрашиваете, какое различие... Немец больше жить хотел. Моему отцу советские солда­ты сказали: «Папаша, какая разница, я сегодня погибну или завтра...» Немцы больше заботились о себе, но в жестокости они с советами были одинаковые. Немчур «десятковал». То есть за одного убитого отстреливал каждого десятого. У нас в селе еще с 1914 года жил немец. Был добр к украинцам. Его уважали, а потом, в войну, кто-то его убил. Причем днем. Ну тогда пригнали кучу немцев с танками с собаками и сказали, что будут «десятковать»... Выкопали большую яму. Но нем­цы прислушались к священникам. Люди пошли к батюшке. Он поехал в гестапо и говорит им: «Вы такая знаменитая армия, разве не можете провести расследование?..» Ну и еще им многое говорил. Так тот священник нас выручил, не «сдесятковали» наше село... А потом через две недели нашли того убийцу, пригнали и расстреляли публично...

— Вы были свидетелем того, что сейчас называют операция «Висла», когда Сталин отдал Закерзонье полякам, а украинцев выселил...

— Выселение началось еще в 1944 году, а операция «Висла» — это 1947 год. В 1944 году начали выселять, а в 1947-м — массово... Сопротивле­ние УПА было сильное. Все коммуникации, мосты, пути были подорваны... Понимаете... Бои шли, горели села и ночью, и днем... Люди были в страхе, и каждый ожидал, когда это все к нему придет... Всякими правдами и неправдами спасались... У нас было меньше поляков, так еще обошлось, еще полбе­ды, а где их было больше, там целые села расстреливали, жгли...

— Но была же Армия Крайова. Разве с ними нельзя было договориться? Они тоже против большевиков боролись...

— Договорились, но было поздно. В 1946-м где-то в марте договорились, что не будут друг другу препятствовать, поскольку враг один как для Польши, так и для украинцев... Но маховик раскрутился, и кровь лилась за кровь... Было такое лесное село Залатка, где-то на восемьдесят хат... Обступили в два часа ночи, облили бензином, подожгли и никого не выпустили... Там страх был... А то приехали в мое село, где-то около четырех часов утра, и расползлись... Зашел в наш дом молоденький жолнер и говорит: «Дай Бог счастья...» Сестра ему: «Вы нам хорошее счастье принесли...» Жолнер тот — поляк с Тернопольщины... Родствен­ников эвакуировали, а его забрали на высылку украинцев... Хитро делали. Получилось так, что тот жовнирик был очень совестливый... Говорит: «Я вам расскажу правду, но вы меня не продайте. Завтра в десять часов придет такая компания, что я их сам боюсь. Настоящие резуны. Не знаю, сколько дадут времени на сборы... Готовьте в дорогу все луч­шее; одежду и чтобы еда была...» На следующий день мы уже были готовы. Пригнались, словно звери, и говорят: «Так пан уже готовый, а кто пану сказал...» — «Никто, я знал, что будете нас выселять...» Сразу же пасеку сожгли, поскольку мед им был нужен. Это был ужас. Собаки лают, воют... Две дивизии бросили против нас. Был такой куренной Хрен. Я только сейчас узнал, что настоящее имя этого командира Степан Стебельский. Я лично его знал. Он говорил, что если бы та сволочь советская не пхалась, то Польшу мы забрали бы за две недели, как Гитлер... Понимаете, но там этого войска было — не пересчитаешь...

— И советских, и польских?

— Да, но поляками там руководили советы. Когда нас выселяли, нужно было реку переехать. Ославу... Метров пятьсот шириной. Мост наши ребята подорвали, переправиться можно только на лошадях... У кого были хорошие... А у нас были хорошие. Мы помогали им переправляться. Были около нас два жолнера. Один говорит: «Еще не видзялем, жеби огень с-пуд копит...» А у кого были лошади слабее... Берут кнут и раз — по ним, мать твою бандеровскую, мост взорвали,.. а раз — по хозяину. По дорогам грабят, забирают все вчистую... Это ад... А потом на станцию. На станции тоже обворовывали. И было сделано так: не распишешься — не повезут...

— То есть делали вид, что люди добровольно оставляли свои дома...

— Так, будто добровольно. Придет такой полковник: «Ну што, желаете, чтобы вас поляки здесь совсем вырезали? Надо писать и выезжать...» Люди не писали по месяцу. А потом, в 1947-м, «Висла» уже...

— Расскажите о куренном Хрене. Какой это был человек?

— За его голову поляки давали миллионы злотых. И не напрасно. Хрен — такой человек, что я даже не могу вам рассказать... Добродушный, уравновешенный, грамотный... В его курень все очень охотно шли. Он говорил так: «Ну, слепого не возьму, а безрукий, если правая рука есть, может идти...» Очень заботился о людях. Мужики его на руках носили. У него был очень большой авторитет на Лемкив­щине. Работал в штабе, разрабатывал все планы военные. Без него ни один план не составляли. Я позволил себе спросить: «Пан проводник, правда, что нам американцы помогают?..» Он так меня взял за ремни и говорит: «Знаешь, сынок, мне хочется заплакать, что интересуешься, но запомни, когда ты подрастешь и захочешь хату построить и не возьмешь кусок земли и не нач­нешь фундамент класть — хаты не будет, но если начнешь — тогда, может, родня посмотрит, сосед посмотрит, и мало-помалу, мало-помалу... построишь, значит, хату». Говорит: если мы будем сидеть, то ничего не добудем. Родом он из Бережан на Тернопольщине. Полковник Галицкой армии.

— И сколько ему лет было, когда вы познакомились?

— Ну, выглядел он лет на сорок, не больше, может — тридцать пять.

— Были ли еще какие-то интересные встречи?

— Была встреча с одним очень хорошим парнем. Генерал службы безопасности УПА—Запад. Сам, без охраны был. Заехал ко мне на красивом коне. Было ему всего двадцать пять лет. Псевдо такое интересное — Цок. Немного поругал меня за то, что я слишком открыто делаю свою работу. Говорил, что нужно больше конспирации. Переночевал, пожелал успеха. Перед ночевкой не мог разуться. Сестра хотела помочь сапоги снять, а он говорит: «Я не позволю, чтоб панна меня разувала». Но не мог никак, как сняли — все ноги в чиряках. Где-то простудился. Сестры-санитарки прочистили. Искал я информацию о том генерале и потом узнал, что они впятером выехали на конях на прогулку и там остановились, а в лесу был снайпер и расстрелял всех пятерых.

Я был станичным и «харчовим» в структуре СБ. Это означало, что, кроме заготовки продовольствия, я должен был налаживать агентурную сеть. Работы было море. В основном нужно было добывать информацию об облавах. СБ, кстати, имела всю информацию о передвижениях генерала Сверчевского. Его псевдоним был Вальтер. Он воевал в Испании и похвалялся: «Єще нєма тей кулі, що мнє заб’є...» Ин­фор­мация была точная. Устроили ему засаду. Пропустили все войско польское, затем подошли «бобики» и легковые машины. Мы знали даже, в какой машине он ехал. Об этом нам люди из польской разведки сказали. Ну и хлопцы, значит, его застрелили... В системе СБ работали и юноши, и даже дети разного возраста. У нас была большая организация, понимаете...

— Было бы логично, если бы вы как станичный окончили офи­церскую школу. Собственно, были ли такие школы в УПА?

— Мне офицерскую школу поздно было кончать. Подготовку прошел на скорую руку. Но такая школа была аж у словацкой границы, в Закопане. Там и полицию, и наших ребят учили. А вообще много школ было. И на Волыни, и на Тернопольщине, и на Львовщине. Такой муштры по лесам было достаточно. Новобранцев обучали там военной науке.

— А когда вас арестовали?

— В 1949-м. Думаю, что организация сама в этом виновата. Я предупреждал: зачем берете неподготовленных ребят? Ему дадут раз по роже, и он все расскажет. Взяли меня, терзали целую неделю, потом на очную ставку. Отца тоже взяли. Его били, мучили, ничего не добились и отпустили.

— Как следствие проходило?

— Проходило оно очень красиво... Следователя звали капитан Печеный. Подвергали пыткам по-разному. Часами нужно было сидеть присев на корточках, на допросы вызывали среди ночи. Затем была очная ставка с теми ребятами. После этого ничего не помню — так избили. Мокрый был. Бьют, значит, лупят куда попало, ведро воды на вас выльют — и будьте здоровы. Я не признавал ничего, в том числе очной ставки. Потом дело передали во Львов, где следствие вел полковник. Что-то в документах перекладывал, и все с матом... А я говорю: «Чого ви ся материте? Що поганого вам моя мама зробила?» — «Ты прав, — говорит, — извини, но русский иначе не может...» Он говорил мне: «Может, ты стрелял, может — вешал, ну кто знает, что ты мог делать... Нет доказательств — суда нет. Но если эти соплячки на очную ставку идут, я им что, языки поотрезаю?!» Потом бросили на Бригидки. Тюрьма такая в Львове. По 40 человек в камере. Спали все на одной стороне и только по команде на другую сторону переворачивались. Духо­та, жара, градусов тридцать пять, форточку не открывают... Ребята начали бить окна. Наказы­вали за это «смирительной рубашкой». «Очень хорошенькая» такая «рубашка». В ней человек очень скоро теряет сознание, пена изо рта выступает. Рядом женщина, врач... Добрая такая: «Ничего, еще несколько минут потерпит...» Выли­вают на вас воду из ведра, и вы отходите. Из Бригидок — в пересылочную тюрьму. Люди кричали: «Стріляйте, кати, вистріляйте усіх, не мордуйте»... Там невозможно было находиться, понимаете... «А что я могу сделать, нет эшелона...» Через четыре дня подогнали эшелон, товарный... Две недели везли в Ка­рагандинскую область, Джезказганский район. Шестьсот километров от Караганды. По дороге «перекличку» делали —молотками деревянными на длинных ручках. Один чекист с одной стороны, второй — с другой, и лупят по спинам. «Первый, второй, третий...» Вот так везли... В Петропавловске при­шел начальник эшелона: «Вши есть или нет?..» Да, говорю, нет. «Если вши медицина найдет, мне хоть вешайся...» За три километра по снегу с собаками в баню водили. А там одни женщины. Молодые ребята стесняются. Женщины: «Мышки надо брить, здесь надо брить, все надо брить...» А потом говорят: «Мальчики, мальчики, чего вы стесняетесь, да у нас здесь две тысячи дворов и четыре старика осталось, а то все погибло...» Спра­шиваем: «А вы не боитесь? Это же все бандиты, враги народа...» — «Мы знаем, какие вы враги народа...» Отно­сились очень искренне к нам... Даже плакали.

Через две недели привезли в Караганду, на Кенгир. Там четыре здания стояли двухэтажные и землянки. Одежду дали истрепанную. Ботинки разного размера, ношеные. Мы еще застали тысячу восемьсот доходяг... Люди как из учебника анатомии — живой скелет... А у нас мысли в голове — неужели и мы до такого доживем... Их на работу уже не брали, поскольку это были живые трупы... понимаете... Пошли мы с ними в баню и еще больше испугались. Знаете, те «ядрушка», кажется, что отпадут, висят на такой тонкой кожице, как ниточка... Был там парень из Зо­лотопотоцкого района Тернопольс­кой области. Его еще в сорок четвертом привезли. Он рассказывал, что четыре тысячи пленных японцев погибли там без воды. Привезут два бензовоза с водой, кто сильнее — тот что-то возьмет, шапку намочит или рубашку и сосет. Ну а уже в 1955 году мы забастовку устроили.

— Как раз хотел вас спросить об этом Кенгирском восстании...

— В Кенгире было пять тысяч мужчин и две тысячи женщин. Больше всего украинцев. Ребята прошли хорошую военную подготовку в УПА, были организованные и ничего не боялись. Перед восстанием вывезли меня на медный рудник в 25 километров от Кенгира. На руднике тоже готовились выступить. Власть обещала, что скоро освободят «малолетку». «Малолетку» не освободили, режим оставался строгим. Тогда мы приступили к организации восстания. Ребята были мастеровые. Гранаты делали, пистолеты, ножи... Начальство лагерное не знало, что с этим делать. А потом привезли один полк. Генерал говорит: «Что, живых людей будем давить? Это не война...» И отказался. Не знаю, как потом его судьба сложилась. Другого привезли — тот тоже отказался. А потом пригнали танковый полк, где-то они этих головорезов набрали. Были там какой-то Вавилов, генерал Конев, ну и еще, я уже забыл, как их звали. Поднялись на вышки — и все, «по врагу вперед...»

— Насколько мне известно, в этом восстании больше всего женщины пострадали...

— В кенгирском лагере была каменная стена, три метра высотой, а может, и больше, и проволока. Когда объявили забастовку, узники развалили эту стену и присоединились к женщинам. Они хотели защитить нас. Дума­ли, если выйдут навстречу тем танкам, то солдаты на женщин не поедут. Мы отговаривали, но они не слушали нас. Вышли на площадь перед бараками. Танки поехали... Где-то около 600 женщин там раздавили. Забыл сказать, что моя родная сестра тоже сидела в Кенгире. Взяли ее за то, что «пела бандеровские песни». Звали ее Параскевия, она погибла в той мясорубке. Нас на руднике тоже танками окружили. Ребята из Кенгира через шоферов передавали нам записки. Предупреждали, чтобы были начеку и готовы к самому худшему. После той кровавой эпопеи всех, кто выжил, развезли по другим лагерям. Кого в Тайшет, кого в Норильск... Я на руднике оставался до конца срока.

— А после этого не было еще каких-то волнений?

— Нет. Стало легче, решетки вырезали. Потом «пересмотр дела». Каждого вызывали. Комиссия по пересмотру заседала на открытом месте. Оно так и называлось — полевой клуб. Многих тогда освободили.

— Как складывались отношения с уголовниками?

— Когда я прибыл в лагерь, было их там 300 человек. Ничего хорошего — каждый день драки, кровь... Многое зависело от лагерного начальства. Одни были за то, чтобы дрались, другие переживали за работу. Был такой полковник Тютюник, из Херсона. Мы ему говорили: «Пока этих уголовников не заберете — покоя вам не будет». Но уголовники не имели там власти. Мы над ними взяли верх. В конце концов, их потом вывезли, и уже было спокойно.

— До сих пор многие называют вас бандитами, «зарізяками» и всякие другие эпитеты используют... А как с этим складывалось в лагере, какой образ был у вас там?

— Был у нас такой случай. Привезли инженера из Винницы, девушку. Ну, вы знаете, как мальчишки смотрят. «Девушка появилась у нас...» Руками не трогали, но словами — да. Была она молчаливая и скрытная. Потом заговорила. Ей наговорили, что это ребята с рогами, с хвостами, голову открутят — и на этом конец... Но в Москве перед отправкой ей сказали: «Тебе повезло, ты в рубашке родилась...» — «Поче­му?» — «А потому, что вчера мы отправляли этап в бытовые лагеря. Там бы тебя с ходу изнасиловали... А ты попадаешь в Карагандинскую область, в Джезказган. Там контингент культурный, политический, пальцем никто не тронет...» Спрашиваем: «Ну так что, Валя, правду сказали?» — «Правду, меня здесь никто...» — «А почему не хотела разговаривать?» — «Ну, я вас пока что изучала...» Была еще одна девушка. После смерти Сталина начали нам 25 процентов платить. Жало­ванье выдавала кассирша из вольнонаемных. Ее до полусмерти напугали. Однажды в день зарплаты переплатила сто восемьдесят рублей. Я говорю: «Ребята, нужно отдать...» Подошел к ней: «Ну что скажешь...» Она: «Ребята, я вам недодала, наверное...» — «До­дала, все в порядке, но проверь кассу». — «Да вроде все хорошо...» — «Как же хорошо, если ты переплатила...» Посмотрела, расплакалась... Потом она отказалась от охраны, понимаете...

— Были ли более-менее приличные люди среди лагерного начальства?

— Было и такое. После освобождения полковник один отвозил нас на станцию и говорил: «Хлопцы-хлопцы, мне жалко вас. Вы едете на родину, там мать, братья, сестры, отец... Но формуляр ваш приедет раньше вас. Там будут провокаторы. А здесь могли бы поступить в строительный, заочно окончить и спокойно жить... Приезжайте...» Дал нам адрес... Нужно признать, что говорил он правду. По приезде нас не хотели прописывать. Везде говорили «враг народа». «Подпиши, что будешь с нами работать...» Я отказался, они говорят: «Дурак ты. У нас таких уже десятки имеются...» Может, и были, а может — врали... Мой товарищ освободился и пришел в литейный цех на работу. Там ему обрадовались, потому что хороший спец был. Но как только узнали о судимости, на работу не взяли. Он пошел к секретарю райкома партии: «Мне что, снова искать автомат?..» Ну и рассказал суть дела. Удивительно, но тот помог. Позвонил и сказал: «Возьмите парня...» Разные бывали ситуации, но в основном жить нам не давали... Постоянно напоминали: «Не забывай, кто ты есть...» — «Я помню, не переживайте...»

— Расскажите, как сложилось ваша жизнь во времена перестройки, и о перезахоронении воинов УПА.

— Жена моя тоже принимала участие в Кенгирском восстании. В 90-е мы с ней организовали союз политзаключенных района, потом — товарищество воинов УПА, позже — Конгресс украинских националистов. Раскоп­ки останков воинов, замученных НКВД, начали в 1998 году. Во львовском Мемориале мне сказали, что для получения разрешения на перезахоронение нужно найти трех свидетелей. Люди еще боялись, но я таки нашел нормальных людей. Они дали свидетельские показания, какая здесь была бойня. Убитых воинов свозили в Красное, раздевали догола и на три дня выставляли у стены, не узнает ли кто. Не одна мать стиснув зубы убегала прочь, чтобы не разоблачили, что это ее сын. Ночью энкавэдэшник колючей проволокой связывал их за ноги, волок где-то за полкилометра и там закапывал. Сейчас на том месте мы насыпали курган. Итак, выкопали мы ребят и сложили в 36 гробов. В каждом гробу по два-три черепа. Перезахоронению противились. Меня вызывали в КГБ. Морочили голову: «Если поселковый совет не даст разрешения, идите в район, район не даст — идите к нам...» Я тем кагэбэшникам сказал: «Уже вижу, что не разрешите... Что, еще хотели бы сажать?!» Они боялись этого перезахоронения. Потом украли разрешение, но раскопки уже начались, флаги вывесили. На похоронах было свыше пяти тысяч людей. Поставили памятник. Все это на общественные деньги. Государство не помогало.

— Ходят слухи, что в Красном поставили общий памятник советским солдатам и воинам УПА...

— Нет, это отдельные памятники. Под советским захоронен некий Глузд. Это был настоящий палач украинского народа. Но есть еще не перезахороненные. Шесть летчиков из Галицкой армии и подполковник. Здесь, в Крас­ном, был аэродром. Командовал им сын Ивана Франко, Петр. Он тоже здесь погиб. Каждый год просим священников на этих могилах править службу. Я выступаю, прошу: «Отцы духовные, не забывайте наших героев, молитесь за их души...» Уже шестнадцать лет Украине, но власть все время нужно подгонять. Ка­кие-то они равнодушные к земле своей и истории нашей.

Ульяна ГЛИБЧУК, Андрей ОХРИМОВИЧ

Комментарии
Дан | 15:20 04.02.2008

Пропоганда серьезная, Геббельс нервно курит в стороне

Східняк | 18:24 04.02.2008

Некоторым до слез обидно, что образ бойца УПА не совпадает с десятилетиями вдалбливаемым совдеповской пропагандой. Вот и приходится им «нервно курить в стороне» вместе с Геббельсом.

Стахановец | 23:41 04.02.2008

(В УПА он пошел в 1947 году, а под стражу его взяли аж в 1955-м.)(В 1942 году я вступил в юношескую ячейку ОУН. )Куда и когда он вступил?«За эту девушку всех вас перестреляем...» И такиперестреляли. Было тех немцев 350 человек. )Замучили"Спогады цIх Героiв"ни одного документа ни с немецкой ни с советской стороны!350 немцев и никаких репрессий?Чем дальше в лес тем толще партизаны.(Отсидел вразличных лагерях ГУЛАГа 25 лет. От звонка до звонка. )На медных рудниках?Этому дедушке лучше в книгу рекордов Гинесса обратится.Салженицин очень хорошо описал КАК сидели эти гЭрои,в Гулаге,или и Салженин тоже из НКВД?Покаялись бы лучше может народ и простил,так нет же славы хочется военной и политической!В16 летнем возрасте это вообще бандитизм малолетний.